Если же не учитывать неоднозначности самого понятия собственности и приравнивать российского крестьянина к «мелкому буржуа» только на том основании, что в буржуазном обществе он вынужденно «становится на почву данных порядков», то подобный «критерий» приложим и к интеллигенции, ибо она также «примыкает некоторыми сторонами своей жизни (и своих идей) к буржуазии». Тем не менее, крестьянству «повезло» несколько больше хотя бы потому, что издержки в виде «политической неразвитости и темноты крестьян» являются, с точки зрения Ленина, гораздо менее ощутимыми для социал-демократии по сравнению с плохо предсказуемой и склонной к оппортунизму «психологией буржуазного интеллигента».

Отсюда вполне правомерна, как полагает Ленин, и распространенная в социал-демократических кругах постановка вопроса об «антагонизме» между пролетариатом и интеллигенцией, а «наличность этого антагонизма (и не в одной только русской социал-демократической партии) не подлежит, - по его словам, - сомнению», ибо налицо факты фракционной борьбы и раскола. В «индивидуалистической» психологии «буржуазного интеллигента», «насквозь пропитанной оппортунизмом», он усматривает главную опасность для обеспечения идейного и организационного единства марксистской партии «нового типа».

Вопиющая теоретическая несуразность тезиса и, разумеется, соответствующей аргументации о наличии «антагонизма» между «старым» и «новым» отрядами работников наемного труда осталась, к сожалению, незамеченной и европейскими социал-демократами, в том числе К. Каутским. Интеллектуальный пролетариат, действительно, не может формироваться и существовать «по образу и подобию» индустриального. Но он потому и не «вписывается» в параметры равноценного индустриальному пролетариату участника классовой борьбы за освобождение от гнета капитала, что представляет собой образ нового, идущего ему на смену субъекта революционных преобразований.

Если принимать во внимание, что на протяжении второй половины ХХ в. индустриальный пролетариат развитых стран Запада, вследствие происходящих технологических изменений в капиталистическом способе производства (с которых, собственно, по известному высказыванию Маркса, и начинается всякая социальная революция) по объективным причинам утрачивал свои лидирующие позиции в социально-экономической и политической сферах общественной жизни, приходится признать, что он переставал быть и «драйвером» классовой борьбы за социальное освобождение.

Что касается положения рабочего класса в стране «победившего социализма», то его роль как «гегемона» в социально-преобразующей практике ограничилась завоеванием политической власти и ее фактической передачей административно-командной системе. Формулируемые на языке партийных программ коренные, как текущие, так и перспективные интересы рабочего класса, полностью исчерпали свое классовое содержание после решения задачи индустриализации страны. Подчеркнуто репрезентативная ссылка на них чем дальше, тем в большей степени носила сугубо ритуальный характер и служила формальным основанием для непрекращающейся борьбы с многочисленными проявлениями «буржуазной» идеологии, идентифицируемой с инакомыслием. Крах «реального социализма» в прокрустовом ложе которого «единственно верное учение» растеряло свой научный потенциал, явился не началом, а логическим завершением его кризисного состояния.

Вот почему бороться за «чистоту» пролетарской идеологии, усматривая, как это делали ортодоксальные «доктринеры-идеологи», в интеллектуальном пролетариате и выражающих его интересы социал-демократических партиях главную опасность для пролетариата индустриального, причем уже тогда, когда в промышленно развитых странах начался подспудно процесс исторической смены их ведущих «ролей», - было, в лучшем случае, симптомом непростительной близорукости. Реальные же и поистине ужасающие последствия сталинской политики конца 20-х - начала 30-х гг., выразившиеся в навязанной Коминтерну теории «социал-фашизма» и существенно облегчившие Гитлеру приход к власти с последующим развязыванием второй мировой войны, до сих пор не получили должной экспертной оценки. Речь должна идти о том, что всю свою столетнюю историю вплоть до сегодняшнего дня российские коммунисты, отстаивая право на эксклюзивное «партийное» существование и не признавая допущенных ошибок и преступлений, с упорством, достойным лучшего применения, как некогда пролетарии на низшей ступени классового сознания, наиболее последовательно, как отмечается в «Манифесте Коммунистической партии», «борются, следовательно, не со своими врагами [в образе гидры «мирового империализма» – М.К.], а с врагами своих врагов» - интеллектуальной элитой, обладающей потенциалом творческого инакомыслия. Принципиальное значение имеет как раз то обстоятельство, на что справедливо обращал внимание упомянутый М.Н. Грецкий в конце 80–х гг. прошлого века, что наибольшую роль в исторической судьбе марксизма сыграла отнюдь не ритуальная борьба с «буржуазной» идеологией. О принципах, как подчеркивал в этой связи Ленин, действительно, не спорят. Ибо «сontra principia negantem disputari non potest» (против отрицающего основные положения спорить невозможно).

Как это ни печально, трагическая по своим последствиям и абсурдная по содержанию теоретическая установка ортодоксальных марксистов, обосновывающая, якобы, закономерный характер антагонизма между основными эксплуатируемыми классами буржуазного общества, в XXI столетии воскресла в новой редакции. Ведущий специалист в области изучения теории постиндустриального общества д.э.н. В.Л. Иноземцев, формулируя тезис о рождении «нового социального противоречия современной эпохи», объявляет таковым конфликт между субъектами трудовой и творческой деятельности.

Интеллектуальная собственность, действительно, как и доказывает российский ученый, становится все более значимым фактором обществен­ного (в том числе – материального) производства, а ее обладатели, соответственно, - ведущим, передо­вым классом общества. Вносимые интеллектуализацией труда коррективы позволяют преодо­леть бытовавшее на протяжении многих десятилетий, гипертрофированное ортодоксальными марксистами, представление о неизменной авангардной роли рабочего класса. Но это «новое понимание сущности классового конфликта», именуемого В.Л. Иноземцевым «третьим основным направлением постэкономической трансформации», диагностирует («на чисто психологическом уровне») лишь социальную неоднородность класса наемных работников, дифференцируемых на «господствующую» и «отчужденную» группы в соответствии с уровнем образования и характером выполняемой работы. Противоречие здесь, безусловно, содержится, но антагонизм и противоречие совсем не одно и то же. Ошибка состоит в том, что вслед за ведущими западными теоретиками Иноземцев отказывается рассматривать противоречия формирующегося постэкономического общества «в том их качестве источника развития, каковыми они представляются в гегелевской диалектике» и потому в своем теоретическом анализе ограничивается их «замещением противоречиями иного типа и уровня». В итоге он и не видит, согласно собственному признанию, «в механизме развития постэкономического общества реальных средств преодоления возникающего классового конфликта» именно потому, что упорно отказывается вскрывать сущность последнего там, где это действительно имеет место.

Таким образом, при отступлении от диалектико-материалистической методологии грань между марксистской ортодоксией и всякого рода «ревизионизмом» оказывается размытой настолько, что возникает ощутимое сомнение в том, что она вообще существует.

Теоретические взгляды Бернштейна в контексте бифуркационного разлома

Вернемся теперь на столетие назад, к началу ХХ в., когда в социалистическом движении сложилась, как справедливо отмечают отечественные исследователи, парадоксальная ситуация. Изменения в капиталистическом обществе, чем дальше, тем в большей степени заставляли лидеров социал-демократии вносить серьезные коррективы в свою политическую линию, выбирая при этом между требованиями идеологии и здравым смыслом. Бифуркационный разлом разделил социал-демократов на два идеологически непримиримых направления – марксистов ортодоксальных и неортодоксальных. Даже не вникая во все нюансы идейно-политических разногласий между обоими течениями, сегодня очевидно, что, объединяясь в полемике с Бернштейном под лозунгом защиты марксистской «ортодоксии», ее приверженцы некритически (т.е. апологетически) понимали самокритическую сущность марксизма. Если представители ортодоксального направления нередко жертвовали здравым смыслом ради соблюдения упрощенно понимаемой ими «чистоты» марксистского учения, то реформисты, руководствуясь сугубо прагматическими соображениями, адаптировали теорию к реальной практике, осуществляя ее ревизию, или же совсем отказывались от отдельных ее положений.

Полемика с Бернштейном показала, что ревизионизм в области теории на самом деле есть нечто гораздо большее, чем тривиальный переход на позиции буржуазного объективизма, представлявшийся ортодоксальным марксистам главным критерием в его оценке. Безусловной заслугой Бернштейна является то, что он раньше других марксистских идеологов обратил внимание на те вопросы, которые фиксировали наметившийся разрыв между теорией и практикой социал-демократического движения. «Бернштейн заставил нас думать, будем ему за это благодарны», - заявил К. Каутский на съезде социал-демократической партии в Штутгарте в 1898 г.²⁵ Ревизионизм, в той форме, какую ему придал Бернштейн, является, таким образом, идеологическим выражением объективного по своей сути процесса дифференциации в социал-демократическом движении. Его правомерно поэтому рассматривать как «следствие неизбежной дилеммы, перед которой оказывается массовая политическая партия, исходящая в своих теоретических установках из радикального отрицания существующего общественного строя, но вынужденная вести в его рамках тяжелую и упорную борьбу за частные демократические свободы» ²⁶ .

Принципиальные расхождения между ревизионистами и ортодоксами уходят своими корнями в философскую основу марксизма - диалектический материализм - и в альтернативной проекции, на первый взгляд, предельно четко просматриваются в их отношении к диалектическому методу познания. Именно в области философского знания рельефно проявились концептуальная непоследовательность ревизионизма и легковесность его теоретических аргументов. Решающего в марксизме эти теоретики, следующие по стопам Э. Бернштейна, действительно, «совершенно не поняли: именно, его революционной диалектики» ²⁷. В то же время, как это ни прискорбно, с диалектической траектории познания свернули и те, кто довел «максимальную гибкость» диалектической рефлексии до логического абсурда, подтвердив ее же непререкаемую истину: крайности сходятся. Диалектика не всегда в явной форме, но неумолимо «вымывалась» из арсенала научно-познавательных концептов и того и другого направления. Лишь в теоретических построениях Бернштейна изначально обнаруживает себя не скрываемый им самим антидиалектический пафос.

Выступая на протяжении всей своей жизни против догматического толкования учения Маркса и Энгельса и отказываясь от многих его положений как устаревших, Бернштейн не перестает считать себя марксистом, Он не приемлет однозначного противопоставления ревизионизма мар­ксизму в целом, так как «предпосылкой такой оценки является, - по его словам, - представление, что ревизионист обязательно должен быть антимарксистом. Но я не знаю, - пишет он, - ни одного ревизиониста, который подпадал бы под такую классификацию». ²⁸ При этом, однако, он дает весьма двусмысленное определение учения Маркса. Марксизм, с его точки зрения, есть теоретический синтез «философии истории, политической экономии капитализма и теории классовой борьбы пролетариата, синтез, обновленный последними исследованиями реалий общественного развития. В своих основных понятиях это учение оказалось опровергнутым. То, что составляет его глубинный смысл и содержание, подтверждено исторической практикой» ²⁹ (Курсив мой. - М.К.). В заслугу марксизму он ставит то, что в нем соединились в единое целое «социализм как духовно-теоретическая деятельность и социализм как борьба угнетенных масс за свое освобождение» ³⁰.

Отрицая значимость революционного переворота, совершенного Марксом и Энгельсом в философии, Бернштейн вслед за либеральными критиками усматривает в материалистической диалектике с ее учением о противоречиях как источнике развития лишь непосредственное продолжение идеалистической диалектики Гегеля. Последняя, по его мнении, не один из философских источников марксизма, а главный источник ошибок и заблуждений Маркса и Энгельса, «предательский элемент в марксистской доктрине». Марксистская диалектика для Бернштейна – «помеха, стоящая поперек пути всякого последовательного истолкования вещей». Он не ставит перед собой задачу раскрыть внутреннюю логику истории, довольствуясь идеями традиционного эмпиризма, согласно которым все изменения носят количественный характер, не затрагивающий статичной сущности предмета ³¹. Для корректировки социальной теории марксизма, считает он, диалектический метод следует заменить позитивистским, а точнее, спенсеровской формулой дифференциации, специализации социальных структур, которые, по его мнению, более точно описывают панораму истории ³².

Осуществляемая им с позиции «философии здравого смысла» критика диалектического метода во многом повторяет адресованные диалектике критиче­ские упреки Е. Дюринга в ее абстрактности, схематизме и априоризме. «Но если Дюринг, критикуя диалектику, противопоставлял ей свой абстрактный мета­физический метод и свою спекулятивную философскую систему, то Бернштейн в целом отрицает значение философии для развития социалистического учения. Он разводит в разные стороны марксистский социализм и диалектико-материалисти­ческий метод, на основании которого он и был создан, а затем выдвигает идею о принципиальном несоответствии диалектики самим исходным ориентирам мар­ксизма». ³³

Отбрасывая вместе с материалистической диалектикой и марксистский материализм, Бернштейн в порядке исключения оставляет «на плаву» материалистическое понимание истории, вульгарно-метафизически, однако, объясняя его сущность. Формально он становится при этом в оппозицию распространившемуся в социал-демократических кругах к середине 90-х гг. упрощенному представлению о марксистской теории как доктрине экономического детерминизма и о революционной практике, ориентированной исключительно на осуществление в ближайшем будущем социалистической революции в ходе классовой борьбы пролетариата. Наличие в учении Маркса этих двух блоков свидетельствует, по мнению Бернштейна, о присущем ему дуализме как следствии не сводимых в единое целое теоретических прогнозов и политических ориентиров ³⁴.

При условии игнорирования диалектической взаимосвязи формационной и деятельностно-революционной парадигм, т.е. абсолютизации их относительной самостоятельности в качестве теоретических моделей, подобный вывод, действительно, напрашивается сам собой. И если для ортодоксальных марксистов это единство номинально еще продолжает сохраняться благодаря непререкаемому в их глазах авторитету основоположников, Бернштейн без колебаний жертвует им, считая себя вправе «провозгласить необходимость реформ» сложившихся теоретических и практических марксистских стереотипов ³⁵. Небезынтересно в этой связи указать на закономерность, отмеченную К. Каутским: «Когда Бернштейн находит мнения Маркса и Энгельса для себя неподходящими, то вменяет себе в заслугу и усматривает доказательство своей интеллектуальной независимости в том, что отвергает их. Иное дело, когда ему кажется, будто слова Маркса и Энгельса могут быть истолкованы в его пользу: тогда их мнение должно быть допущено без всяких дальнейших объяснений» ³⁶.

Диалектический метод незаслуженно списывается в тираж не только Бернштейном, но и, как это ни печально, также некоторыми современными исследователями западной социал-демократии и ленинизма. Негативная оценка диалектики рельефно выражена, в частности, в книге Е.А. Самарской, посвященной анализу теоретической и политической борьбы этих двух основных течений социалистической мысли в начале прошлого столетия. Прослеживая их генезис «на теоретическом уровне», она преследует цель «развернуть не только их различие, но и сходство». ³⁷ Однако экстраполяция единства остается у нее нереализованной как раз вследствие того, что, отвергая диалектическое мышление с его мнимыми недостатками, она лишает себя возможности объективного анализа сходства и различия основных социалистических направлений в истории ХХ в. Вслед за Бернштейном, философские знания которого, оставляют, мягко говоря, желать много лучшего, Самарская возлагает на используемый Марксом диалектический метод исследования всю меру ответственности за несбывшиеся предсказания «всеобщего кризиса» капитализма и его гибели. Автор демонстрирует полное единодушие в оценке марксистской диалектики с Э. Бернштейном, который отрицает ее материалистический характер и применительно к области исторических явлений рассматривает не иначе как метод подчинения знания заранее поставленной цели - доказательству гибели капитализма. Что же касается высокомерных, по мнению Е.А. Самарской, «претензий диалектического разума стать выше рассудочности», то они вполне объяснимы и на ее примере: рассудочное сознание в состоянии уловить парадоксальность научных истин, но не раскрыть содержание диалектического противоречия.

Бернштейн справедливо указывает на то, что исторический материализм вовсе не претендует на объяснение всех социальных и духовных явлений действием одного лишь экономического фактора. Но в идеалистической трактовке материализма как детерминизма каузальная связь отождествляется с исторической необходимостью и потому избежать распространенной вульгаризации марксистского понимания истории (редукции его к «экономическому детерминизму») оказывается возможным, по его мнению, только в случае признания его индетерминистским (!) и «условно-материалистическим», т.е. исходя из равнозначности материальных и идеальных детерминант в объяснении исторического процесса. К такому выводу, означающему отрицание закономерного характера общественного развития (и еще одну фальсификационную версию социальной философии марксизма), якобы? склонялся, как полагает Бернштейн, и Энгельс в последние годы жизни.

В то же время рассматриваемая проблема не была решена и ортодоксальным марксизмом, неустанно подчеркивающим значимость диалектико-материалистической интерпретации соотношения теории и практики. Будучи философией нового типа, марксизм, по определению Ленина, отличается тем, что «соединяет строгую и высшую научность (являясь последним словом общественной науки) с революционностью, и соединяет не случайно, не потому только, что основатель доктрины лично соединял в себе качества ученого и революционера, а соединяет в самой теории внутренне и неразрывно» ³⁸ (Курсив мой. - М.К.). Заявляя о своей приверженности диалектической методологии, Ленин многократно ссылается на ее значение, приводит убедительные иллюстрации применимости ее положений. Однако исторический опыт убедительно доказал, что ленинская концепция научной идеологии, несмотря на легитимность самого понятия (в чем выражается несомненная заслуга «вождя мирового пролетариата»), означала, по сути, отождествление (в соответствии с принципом абстрактного тождества, т.е. без учета момента различия) идеологии и науки под эгидой последней. Иначе говоря, она страдает той же односторонностью (но в ином отношении), что и рассмотренная далее позиция Бернштейна, ведущая к их метафизическому противопоставлению.

Опора на факты представляется Бернштейну единственным и безусловным основанием для адекватного ответа на дискуссионный вопрос: как следует понимать сформулированный Марксом вывод о «крушении» капиталистического способа производства? Бернштейн, казалось бы, не сомневается в его «преходящем» характере, но оставляет, тем не менее, открытым вопрос о «том, явится ли конец его крушением, следует ли ожидать этого крушения в ближайшее время, и поведет ли оно неизбежно к социализму. На этот вопрос или вопросы социалисты, - по его словам, - дают самые разноречивые ответы». ³⁹ (Курсив мой. - М.К.). Общий кризис (а как следствие - и крах) капитализма, считает Бернштейн, становится все менее вероятным, так как капиталистическая экономика не только не утрачивает свою жизнеспособность, но, напротив, все нагляднее ее демонстрирует. Растет богатство общества, улучшается положение трудящихся, и, следовательно, ни Марксом, ни Энгельсом доказательство «неизбежности краха современного общества» не дано, да оно «и не может быть дано. Развитие совершается во многих отношениях иначе, чем оно должно совершаться согласно теории краха капитализма». ⁴⁰ (Курсив мой. - М.К.) Говоря в последней главе первого тома «Капитала» о перспективе обострения противоречий капитализма и его гибели, Маркс, как полагает Бернштейн, имел в виду лишь одну из возможных «тенденций» его развития, которая в виду своей абстрактности является скорее результатом отвлеченного теоретизирования, чем научно (т.е., с его точки зрения, эмпирически) констатируемой реальностью. Именно поэтому вся марксистская политическая экономия нуждается в существенных дополнениях и уточнениях.

В своем экономическом анализе Бернштейн не выходит за рамки товарного фетишизма. Наряду с теорией стоимости он отвергает и сформулированный Марксом тезис об абсолютном и относительном обнищании пролетариата. Вполне резонно, казалось бы, Бернштейн утверждает, что он был справедлив в отношении обездоленных европейских рабочих 40-х гг. ХIХ в., но не применим к рабочим конца ХIХ - начала ХХ вв., так как за этот период в условиях их жизни произошли кардинальные перемены. В то же время он не связывает улучшение условий жизни трудящихся с ростом стоимости и цены рабочей силы как факторами технического прогресса, усматривая в этом только следствия повышения производительности труда и экономической борьбы пролетариата. Теорию «обнищания» постигла, по мнению Бернштейна, печальная судьба так называемого железного экономического закона заработной платы, который долгие годы «служил лозунгом для современного рабочего движения» и непререкаемым «догматом веры». Бернштейну, разумеется, должно было быть хорошо известно, что «научность» данного «закона» была решительно отвергнута Марксом и потому его никак нельзя считать «непререкаемым». Но он, тем не менее, рассматривая его в качестве гипотезы, фактически приравнивает к высказанным Марксом предположениям «о параллельности развития промышленности и сельского хозяйства, о сужении класса капиталистов, об уничтожении дифференциации труда», причисляя к разряду «теорий, которые считались научно установленными и все оказались ложными, или вернее частичными истинами».

Понятие «частичная истина» как будто бы свидетельствует о мимолетных «проблесках» диалектического мышления в рассуждениях Бернштейна, но на самом деле это далеко не так, ибо они не выходят за границы формально-логической дедукции. По его утверждению, «частичные истины часто являются еще более роковыми для научности, нежели полные ошибки» ⁴¹ (Курсив мой. - М.К.). В чем же, спрашивается, состоит их «роковое» предназначение, если перерастая ранг гипотез и приобретая статус относительных истин, отдельные теоретические положения тем самым принципиально отличаются от «полных ошибок», абсурдность которых «для научности» обнаруживается гораздо раньше и проще? «Роковыми» (или, по определению Т.И. Ойзермана, «содержательными») заблуждениями они становятся, очевидно, лишь в том случае, когда их ошибочно принимают за истины абсолютные, т.е. рассматривают вне исторического (пространственно-временного) контекста.

Направляя свою критику против догматизма ортодоксальных марксистов, Бернштейн оказывается в цепких объятиях субъективно отвергаемого им скептицизма, не менее основательно «подрывающего всякое теоретическое мышление». Не удивительно поэтому, что в оценке «научного элемента», содержащегося в утопическом и марксистском социализме, он усматривает разницу «более в степени, нежели в противоположности миропонимания» ⁴². Но если социализму «недоступен наиболее характерный элемент строгой научности» вследствие его очевидной классово-идеологической, партийно-политической и устремленной в будущее ориентации, как обстоит дело, на его взгляд, с научностью социологической теории, из арсенала которой он «черпает свое обоснование» и в которой нуждается как в «теоретическом путеводителе»?

Бернштейн вполне обоснованно считает «либеральную, консервативную или социалистическую социологию бессмыслицей» и, следовательно, к ней вполне должен быть приложим критерий «научной беспристрастности». Исторический материализм и является, казалось бы, тем «прочным приобретением», которое позволяет аккумулировать растущий объем позитивного социологического знания и ограничивать «произвол в выводе заключений». Но вся беда в том, что марксизм в трактовке Бернштейна наделяется «индетерминизмом» и благодаря двусмысленности формулируемой им научной программы он, что называется, «развязывает» себе руки.

Поскольку целеполагание и деятельность индивида не укладываются в жесткую схему исторической закономерности, эту зависимость нельзя мыслить по типу каузальной связи. Хотя возможность выбора детерминирована существующими общественными отношениями, она не сводима к ним, подчеркивает Бернштейн. Анализируя причины и следствия в общественной жизни, наука не в состоянии выявить критерия общезначимости в бесконечно меняющемся потоке множества индивидуальных (т.е. произвольных, случайных) целей. Когда же в общественной практике в ходе классовой борьбы этот критерий выявляется, мы имеем дело уже не с «чистой наукой», а с ее тенденциозной тенью в виде социально-политической доктрины. И если Маркс утверждает субъективное, деятельностное начало истории в соответствии с исторически же развивающейся и познаваемой необходимостью, то Бернштейн усматривает в допущении такого диалектического соответствия ущемление свободы воли и интересов индивида. Отвергая диалектический метод, ему приходится выбирать между «поклонением» объективным законам истории и их субъективным неприятием под предлогом отказа от «экономического детерминизма» (или, что то же самое, «социалистического телеологизма»).

Сконцентрированная в формационной парадигме идея зависимости всех социальных явлений и отношений от экономической структуры постоянно балансировала в теоретической рефлексии западной социал-демократии на грани ее механистической интерпретации. В той или иной мере дань этой характерной для эпохи домонополистического капитализма установки, чреватой позитивистским отождествлением исторических закономерностей с законами естествознания, отдали все лидеры социал-демократии неортодоксального направления. Она была, если воспользоваться ленинской (а еще раньше, энгельсовской) терминологией, одним из проявлений «детской болезни» марксизма, развитию которой, конечно, весьма способствовала мысль о его «самодостаточности», т.е. принципиальной несовместимости с другими философскими течениями. Бернштейн своей радикальной критикой марксизма, собственно говоря, и пробил в ней первую брешь. Однако понадобились еще долгие годы, чтобы в общественном сознании утвердилось через критическое восприятие учения Маркса представление о том, что оно не является замкнутой (в гегелевском смысле) философской системой.

Не следует, конечно, упускать из виду, что решение проблемы противоречивого взаимодействия базиса и надстройки в духе «экономического детерминизма» выступало и продолжает выступать альтернативой не только их диалектическому толкованию, но и упрощению в виде идеалистической, субъективистской концепции, а также «теории факторов». Вместе с тем, именно опасность сведения марксизма к легкодоступной (как для неподготовленного восприятия марксизма, так и для легковесной критики его) телеологической (фаталистической) схеме, очень беспокоившая Энгельса в последние годы жизни, актуализировалась на фоне его растущего влияния в начале ХХ в. В этой связи нужно подчеркнуть, что то внимание, которое в процессе «самокритики» марксизма Энгельс уделил влиянию различных, по его выражению, «идеологических областей, играющих роль в истории», вполне естественно получило определенный резонанс, создавая почву, в том числе, и для их неоправданной абсолютизации в лице Бернштейна. Стремление «ограничить спекулятивные выводы теории» проявляется у него в парадоксальном сочетании отрицания материалистически понимаемой исторической необходимости социализма с утверждением правомерности признания его целью и идеалом общественного развития. Ортодоксальные марксисты, с его точки зрения, занимаются «самообманом», отвергая определяющее значение нравственности «как в значительной степени творческой и дееспособной силы» в историческом движении к социализму ⁴³.

Исторический материализм, таким образом, не является для Бернштейна, вопреки его заверениям, конструктивным элементом социологического знания. Да и социология, лишенная систематизирующего критерия, не способна обозначить ту единственную, по его словам, истину, которая имеется «в каждой области знания». Расплывчатые, путанные философские рассуждения Бернштейна поэтому вряд ли позволительно квалифицировать как выражение присущей его мышлению «интеллектуальной честности» (на которую указывает в своей брошюре Е.Л. Петренко ⁴⁴), даже если признавать его «субъективную порядочность, смелость и бескомпромиссность». Спекулируя на сложности марксистского теоретического анализа капитализма с его диалектическими «премудростями», Бернштейн и выстроил в ходе операции упрощения свою стратегическую линию его опровержения. Между тем он и не думал отказываться от посылки, что естественные законы капиталистического способа производства должны привести к его самоустранению, а лишь «устранил» субъективный (в ортодоксальном марксистском понимании) фактор, придав ему аморфные реформистские, а не сугубо революционные очертания.

Выступления Бернштейна с критикой марксизма произвели во II Интернационале эффект «разорвавшейся бомбы». В дискуссиях, развернувшихся по поводу выдвинутых «возмутителем спокойствия» аргументов о несостоятельности марксистского социалистического учения и его философского и экономического обоснования, приняли участие все ведущие социал-демократические теоретики: М. Адлер, А. Бебель, Д. Благоев, К. Каутский, А. Лабриола, П. Лафарг, К. Либкнехт, Р. Люксембург, Ф. Меринг, Ю Мархлевский, Парвус (А. Гельфанд), Г.В. Плеханов и другие. Поскольку ортодоксальные последователи Маркса опирались преимущественно на те положения его политэкономической теории, которые раскрывали механизм действия разрушительных, центробежных сил, расшатывающих буржуазный строй и подготавливающих условия для его ниспровержения, они и послужили Бернштейну предлогом для фронтальной ревизии марксизма. Весь фокус неизбежно скандальной на первых порах популярности выдвинутой Бернштейном концепции «демократического социализма» состоял в том, что своим поверхностно-эмпирическим, но пытливым и пристрастным взором он разглядел феноменологическую сторону меняющейся социальной реальности, анализу которой марксисты просто не придавали должного значения в ожидании приближающейся исторически неминуемой развязки. Его видение трансформационного процесса позволило ему преодолеть ту поистине роковую грань, которая отождествлялась в представлениях ортодоксальных марксистов об историческом движении к социализму с обязательностью политической революции как его исходного пункта и установления диктатуры пролетариата как его революционной сущности.

Формально «уравнивая» по значимости материальный и идеальный факторы общественного развития, приоритетным (поскольку действительного дуализма сущности, по выражению Маркса, не бывает) он все же склонен считать последний, что, в свою очередь, ведет к эрозии уже не «экономического», а социального детерминизма. От либерального, объективистского подхода к решению проблемы реформирования буржуазного общества представления Бернштейна отличаются лишь выраженной в индивидуальном целеполагании и абстрактно понятом классовом интересе морально-правовой императивностью социализма в качестве «конечной цели» демократических преобразований. Хотя и в этом, по собственному признанию Бернштейна, он видит «чрезвычайно мало смысла». «Эта цель, - без тени смущения, «открыто» заявляет он, - какова бы она ни была, для меня ничто, а движение - все...» ⁴⁵. Знаменитое изречение Бернштейна по форме весьма созвучно известному тезису основоположников марксизма, для которых «коммунизм...не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность», а «действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние». Принципиальное различие, однако в том, как именно понимается это «движение». Для Маркса и Энгельса (как и для Каутского) «конечная цель» - качественный скачок, перерыв постепенности в историческом процессе. Бернштейн же, исходя из тезиса о прогрессирующем обобществлении производства, редуцирует в перспективной проекции качественные изменения социальных связей к изменениям сугубо количественного порядка. ⁴⁶

Исходной формой социализации общества, его экономической основой для него является потребительская (в отличие от производственной) кооперация, выражающая идеалы распределительного социализма, фабианские, прудонистские и лассальянские его версии, получившие широкое распространение в буржуазных либеральных политэкономических доктринах в конце ХIХ в. «Идея о потребительских обществах как зародыше будущего социалистического строя широко использовалась идеологами немарксистского социализма, абсолютизировавшими роль сферы распределения как сущностного момента социализма». ⁴⁷ (Курсив мой. - М.К.). «Определение социализма как движения к кооперативному строю», данное Бернштейном, разумеется, вовсе не лишено оснований, если иметь в виду, что Маркс рассматривал кооперативные предприятия как переходную форму от капиталистического способа производства к «ассоциированному». Вместе с тем, в «Критике Готской программы» Маркс подчеркивает, что оживлению утопических социалистических иллюзий во многом способствовала именно популяризация идеи распределения.

Столь же одностороннюю оценку получает у Бернштейна трактовка демократии, которая не отличается от традиционных представлений классического либерализма. Демократия понимается им как внеисторический, надклассовый феномен, как «состояние общества, в котором ни один класс не пользуется привилегиями» по сравнению с остальным обществом. При этом весьма относительное, противоречивое совпадение либерализма и социализма в стремлении обеспечить действительную свободу личности выдается Бернштейном за их полное (т.е. абстрактное) тождество, выражающееся у него в исключительной значимости формальной стороны буржуазной демократии. Примечательно, что, преклоняясь перед либеральным идеалом демократического государства «для всех», он полагает, что в своем буржуазном институциональном оформлении оно выполняет роль конституирующего элемента социализма и в то же время, подобно рыночным фундаменталистам, отрицает правомерность вмешательства государства в экономическую жизнь общества. Демократический социализм, считает Бернштейн, снимает основной для политической практики социалистического движения вопрос о соотношении борьбы за демократию с борьбой за социализм, провозглашает тождественность демократии и социализма.

Повод для отказа от революционных форм борьбы Бернштейн находит, в том числе, и в происходящих структурных изменениях внутри самого субъективного фактора. Он подвергает заслуженной критике абстрактное марксистское положение о пролетариате как некой единой, нерасчлененной целостности, фиксирует растущую разнородность составляющих его социальных групп. В появлении новых маргинальных слоев усматривает симптом формирования «нового среднего класса капиталистов». В возрастании численности и роли акционерных обществ, превращении трудящихся в держателей акций видит важный фактор децентрализации и демократизации капитала, ведущий к росту благосостояния лиц наемного труда. «Многочисленный средний класс, - прозорливо прогнозирует Бернштейн, - такова единственная альтернатива, которую оставило нам растущее увеличение производства». ⁴⁸ В этом, как и в ряду других явлений меняющейся социальной реальности, ему удалось своевременно обратить внимание на феноменологическую сторону, не сумев теоретически адекватно выразить ее сущность.

По всем правилам позитивистского способа мышления Бернштейн противопоставляет новые факты эволюционирующего капиталистического способа производства выявленным Марксом центробежным тенденциям в развитии капитализма (хотя анализ капитализма Маркс осуществляет, как известно, с учетом единства моментов устойчивости и изменчивости). Однако при этом (и на данное обстоятельство исследователи его идейного наследия не обращают должного внимания ⁴⁹) Бернштейн вступает в противоречие с собственными посылками, возводя фактологический материал в ранг динамических центростремительных тенденций. Он как бы «переводит» научную методологию в иную плоскость, в кривом зеркале которой без видимых усилий различимы все преимущества первой и недостатки второй. В противном случае, если бы Бернштейн ограничился только описанием новых, неведомых Марксу фактов, он просто выступал бы в другой «весовой» категории и не мог бы претендовать на тотальную критику и ревизию его учения. Другое дело, что в силу субъективной предпочтительности (и несомненной идеологической «предвзятости») обобщаемый им в законах-тенденциях фактологический массив знания очищается не только от случайных и второстепенных деталей.

Правомерность такого утверждения хорошо видна на примере оценки Бернштейном кризисов капиталистического производства. Будучи свидетелем экономических кризисов 1900, 1907-1908 гг., а перед смертью - великой экономической депрессии), он, разумеется, не мог отрицать этих фактов и, рассуждая последовательно, должен был бы, по крайней мере, отчасти согласиться с выводами Маркса. Но «компромисс» такого рода никак не входил в его идейно-теоретические расчеты, поскольку означал бы легитимацию диалектического метода и препятствовал бы опровержению тезиса о возможной гибели капитализма, которую он заведомо исключает. Кризисы, которые, по Марксу, представляют собой периодически взрывающиеся «мины» замедленного действия, заложенные в природе буржуазного общества, с точки зрения Бернштейна свидетельствуют не о крахе капитализма, а о способности его к самовоспроизводству. «Подобные представления о природе кризисов, - пишет Е.Л. Петренко, - возникли у Бернштейна как следствие идеализации им реальной ситуации в экономике в период мирного развития капитализма на рубеже ХIХ - ХХ веков. Количественные изменения в структуре производства, сфере занятости, распределении доходов он принял за основные тенденции новейшего капиталистического развития». ⁵⁰ (Курсив мой. - М.К.)

Петренко в данном случае излишне категорична (или недостаточно конкретна) в своей оценке выводов Бернштейна Используемый им прием идеализации сам по себе был бы вполне правомерен и продуктивен, если бы реализовал потенциал диалектического, а не формально-логического обобщения. Именно с целью нейтрализации односторонне-эмпирического видения объекта в теории, по Марксу, анализируются «чистые» процессы, а законы капиталистического производства функционируют в чистом виде, без затемняющих их нетипичных явлений. В «...действительности же, - писал Маркс, - всегда имеется налицо лишь некоторое приближение; но приближение это тем больше, чем полнее развит капиталистический способ производства, чем полнее устранены чуждые ему остатки прежних экономических укладов». ⁵¹ Из всей совокупности общественных отношений, представленных в структуре наиболее развитого в то время английского капитализма, Маркс, как известно, выделил только те, что характеризуют его как идеализированный тип общества. Таким образом, он создал модель домонополистического капитализма. Что же касается Бернштейна, то благодаря используемому им методу формально-логического обобщения, происшедшие в буржуазном обществе за истекшее столетие не только количественные, но и впечатляющие качественные изменения, он принял за единственную тенденцию его развития, неоправданно наделив этим статусом одну из основных. Факты, безусловно, «упрямая» вещь, однако на протяжении ХХ столетия они свидетельствуют не только в пользу изживания капитализмом присущих ему противоречий, если рассматривать его эволюцию в глобальной проекции (а именно к этому обязывает нас методология марксова анализа исторического процесса). Продолжающаяся поляризация современного мира не оставляет сомнения в том, что в его развитии, в полном соответствии с канонами диалектического мышления, проявляются одновременно взаимополагающие и взаимоисключающие тенденции.

Тенденция «притупления» основного противоречия капитализма во «внутренней» динамике наиболее развитых стран имеет, таким образом, своим логическим продолжением его «вынос» и обострение в глобальном континууме на фоне усиливающихся общемировых интеграционных процессов. Весь вопрос поэтому в том, соотносима ли данная тенденция в структуре основного противоречия капитализма с ее диалектическим отрицанием (и если - да, то какая из двух основных тенденций является доминирующей) или, как полагает сегодня немалое число «бесстрастных» аналитиков, ее безраздельное господство уже привело к разрешению данного противоречия.

При всем своем неприятии диалектического метода Бернштейн вряд ли был настолько наивен, чтобы не осознавать, что выявленная им тенденция стабилизации (т.е. момента устойчивости) буржуазного общества в эпоху империализма, как «и все другие законы капитализма, открытые Марксом, точно так же изображают лишь идеал капитализма, но отнюдь не его действительность» ⁵². Его убеждение в том, что развитие капиталистической экономики имеет исключительно прогрессивный характер, безусловно, содержит в себе «частичную истину», экстраполируемую, однако, главным образом, на индустриально развитые государства. В то же время он совершенно упускает из виду «интернационально-колониальный» аспект основного противоречия капитализма. В агрессивной колониальной политике культурных народов (в том числе германского империализма), ссылаясь на их «цивилизаторскую роль», он усматривает лишь историческую необходимость ⁵³ и отвергает ее определение как реакционной. В статье «Социал-демократия и империализм» (1912 г.) Бернштейн утверждает, что пролетариат каждой страны, получающий «свою долю» общественной прибыли, заинтересован в «разумной экспансии». Он отвергает определение империалистической политики как реакционной и заявляет об анахронизме идей «Коммунистического Манифеста», провозгласившего принцип пролетарского интернационализма.

Бернштейн о «соотношении науки и социализма»

Многочисленные критики Бернштейна, конечно, далеко не всегда и не во всем были объективны, но это обстоятельство само по себе не являлось для него обескураживающим, поскольку вытекало из существа «критического» социализма. Отстаивая право на собственное понимание программы переустройства общества, он признавал и необходимость выработки общей стратегической линии, и столь же неизбежное лишение ее «научной беспристрастности» (т.е. «закономерную» тенденциозность). Социал-демократическая партия, «являясь, - по его словам, - блюстительницей интересов социальных групп, может быть догматичной и даже нетерпимой. Решения, направленные на осуществление каких-либо действий, для нее остаются обязательными до тех пор, пока сама она их не отвергнет или не изменит». ⁵⁴ (Курсив мой. – М.К.) Иначе говоря, по мысли Бернштейна, если применительно к политической программе социал-демократии ее теоретическое обоснование должно быть политически нейтрально, то программная часть не может не быть идеологически заданной. В этом отношении он был куда большим «реалистом», чем некоторые его современные биографы, усматривающие в «дуалистическом» сочетании научности и революционности главный «изъян» учения Маркса, объясняемый «пагубным» влиянием «марксистско-гегелевской» диалектики. Увидев, по выражению Е.А. Самарской, «в заимствованной у Гегеля диалектике методологическую основу резких диссонансов в марксизме», Бернштейн, вместе с тем, не только не сумел дать этому факту сколько-нибудь вразумительное объяснение (используя его преимущественно в качестве «козырной карты» в «шулерской», т.е. не по правилам диалектической логики, «игре» с Марксом), но, в довершение своей непоследовательности и уже по отношению к собственной доктрине вышеупомянутый «дуализм» теоретически «узаконил».

Обратив вслед за Бернштейном самое пристальное внимание на «изначальный дуализм мышления Маркса», Е.А. Самарская почему-то совсем упустила из виду бросающийся в глаза и не скрываемый самим Бернштейном (!) «диссонанс», сочетающий у него «волю к социализму с научным познанием». И если совершив «переворот в социалистическом сознании» и «бросив смелый вызов марксизму», Бернштейн взялся за его «коренной пересмотр», почему же тогда, спрашивается, он так и не сумел избавиться от гнета «тенденциозности» марксизма, объективированного в его основном (то бишь «коренном») противоречии и лигитимированного в его же собственных теоретических построениях? Он, как утверждает Самарская, «отметил социалистическую тенденциозность теории стоимости Маркса, а также писал об ограниченности материалистического понимания истории» ⁵⁵. «Как подлинно глубокий ум, он понял их [«марксовских догм и предвзятостей». - М.К.] неизбежность для социализма» (Курсив мой. - М.К.). Но тогда, спрашивается, почему сама она, спустя столетие, не прониклась бернштейнианским «прозрением»? Бернштейну, если поверить ей на слово, удалось «разглядеть», что «желая быть строгим ученым, исследователем экономических фактов, он [Маркс. - М.К.] между тем подчинил свое исследование заранее намеченному результату, в «Капитале»,.. относительно обреченности капитализма». Но разве Бернштейн, в свою очередь, не «подчинил» доказательству противоположного тезиса о жизнеспособности капитализма наличный интеллектуальный «ресурс» уже в самом начале ревизионистского этапа своей идейной эволюции и еще до написания своих наиболее значимых произведений? Или, быть может, тезис этот с поразительным для творческого озарения постоянством он «вырабатывал» не в соответствии с «заранее намеченным результатом», а каждый раз заново?

Вряд ли упрек в революционной «предвзятости» по этому поводу, который имел в виду Бернштейн, можно так просто использовать против Маркса «как строгого ученого». Вопрос опять-таки заключается вовсе не в том, предшествовало ли систематическому изложению концептуального замысла и в том и в другом случае теоретическое осознание основополагающей идеи, ответ на который очевиден. Важно то, каким именно познавательным средствам были «подчинены» результаты исследований. Вот здесь-то и проявляется вся глубина пропасти, отделяющей самодостаточную «рассудочность» от «претензий» диалектического разума, «внерационалистическая направленность» которого и Бернштейну, и его единомышленнику в лице Е.А. Самарской «представляется бесспорной».

Игнорируя диалектическую логику, Бернштейн попадает в сложную ситуацию, столкнувшись с очевидным противоречием между научностью марксистской теории (правда, в его интерпретации лишь декларируемой) и ее социально-преобразующей (революционной) ориентацией, диктующей необходимость идеологического выбора и обусловливающей его заведомую (классовую) односторонность. Но, указывая на нетождественность идеологии и науки, не выявляет присущего им единства. Познавательный импульс может, как он полагает, лишь спровоцировать пробуждение интереса к социальной деятельности, однако при этом остается фактором внешнего порядка по отношению к нему («не вступает в тесную связь» с ним). Точно такой же (без взаимного проникновения) является и обратная реакция «идеологического интереса». «Существует ли вообще внутренняя связь между социализмом и наукой»? - формулирует он риторический (для себя) вопрос. Доказательство их внешней положенности он усматривает в том, что «усилению практического социализма не препятствует, как мы видим, распад теории», прогрессирующий процесс ее «разложения» ⁵⁶ (Курсив мой. -М.К.).

Настаивая на полномасштабной оценке «различия, которое существует между научно формулируемыми теориями или доктринами и самой наукой» в обществознании, Бернштейн убежден в том, что для последней «не существует никакой руководящей цели, помимо познания». Поскольку же одним из основных условий научного познания является «свободная критика», он предлагает заменить термин «научный социализм» на «критический социализм». Разумеется, все эти новации продиктованы заботой «о сохранении связи между теорией и практикой». «Не прихоть и словесное жонглерство, - уверяет Бернштейн, - а желание упрочить за социалистической теорией возможно высокую степень научности ведет к отказу от названия научный. Речь идет о том, чтобы предотвратить ложное толкование соотношения науки и социализма». ⁵⁷ Однако его усилия в этом направлении не только не способствуют решению поставленной задачи, но представляют собой значительный шаг назад. Всему виной его антифилософские настроения. Он не желает, чтобы над ним «властвовала» марксистская философия и потому, становясь, по выражению Энгельса, рабом «худших разновидностей» философских систем, обречен идти по простому, но тупиковому пути. Проблема соотношения научного и идеологического аспектов социальной теории марксизма решается Бернштейном на основе их абстрактно-метафизического противопоставления

Бернштейн всячески подчеркивает, что социализм для него не является «чистой» наукой, а есть набор постулатов, программа, доктрина революционной практики. В то же время под этим предлогом он приходит к выводу, что социализм как единство теории и практики не может быть обоснован научно, да он и не нуждается в научном обосновании: для формирования собственно социалистической вполне достаточно содержащихся в политической программе морально-правовых установок. Бернштейн фактически отождествляет идеологию с нравственным законом и потому, признавая социальную обусловленность этических воззрений, существенно недооценивает специфику формирования идеологического знания.

Справедливости ради, следует заметить, что природа идеологии остается недостаточно исследованной вплоть до настоящего времени. Проблема в том, что в реализации своей социальной функции идеология обладает всепроникающей способностью. И если рассматривать ее соотношение с научным знанием, то вопрос только в том, каков характер этого воздействия, опосредуется ли оно учетом собственно научных критериев либо деформирует и игнорирует их, как это имело место в советский период.

Как бы то ни было, выбирать всегда приходится между «буквой» и «духом», поскольку их несовпадение рано или поздно становится очевидным и даже критическим. Все дело, однако, в том, что пересмотр основополагающих теоретических положений в редакции Бернштейна превратился, по существу, в «зряшное» (по ленинской терминологии) отрицание диалектической, т.е. научной, сущности марксизма. «То великое, что сделали Маркс и Энгельс, - по убеждению Бернштейна, - они сделали не с помощью диалектики, а помимо нее» ⁵⁸. Используя, как точно подметил Б.Ю. Кагарлицкий, «методику бухгалтерского дела» в заурядной складской «ревизии» ⁵⁹, Бернштейн пытается столь незатейливым образом нейтрализовать «вредное, - по его убеждению, - влияние диалектики на их социально-политические взгляды»: к марксизму он «относится… как к такому же складу готовой продукции, только идеологической». Подменив диалектическое прочтение основного противоречия в учении Маркса констатацией якобы присущего ему «дуализма», он так и не смог «уничтожить» свойственный марксизму «характер этого компромисса». ⁶⁰ Он, очевидно, даже не заметил, что отказ от диалектики «автоматически» ведет и к нарушению правил формальной логики, многократно обнаруживающемуся в его рассуждениях.

С точки зрения взятой на вооружение идеологической «буквы» классического марксизма Ленин склонен усматривать измену со стороны Каутского уже в «половинчатом», «уклончивом» и «примирительном» характере его опровержения «бернштейниады». Между тем, на основании вышеизложенного, а также содержания опубликованной ранее статьи, посвященной анализу взглядов К. Каутского ⁶¹, вряд ли есть необходимость доказывать, что учет «водораздела» между Бернштейном и Каутским имеет принципиальное значение. Приблизившись, вопреки утверждению ортодоксальных марксистов, в наибольшей степени не к «букве», а именно к «духу» классического марксизма, Каутский в этом отношении намного превзошел не только Бернштейна, но и, как было отмечено выше, некоторых его современных интерпретаторов из числа отечественных исследователей. Более того. С определенными, вполне допустимыми оговорками, именно Каутского правомерно, по мнению автора, рассматривать в качестве знаковой фигуры принципиально иной – диалектической - логико-интерпретативной модели. Далеко не случайно, например, что с уходом Каутского из жизни в 1938 г. теоретиками европейской социал-демократии вплоть до сегодняшнего дня воспроизводится понимание «плюрализма» преимущественно в однозначно-упрощенном, позитивистском варианте, столь близком Э. Бернштейну (когда признание за различными теоретическими концепциями права на существование отождествляется с «уравниванием» их методологических потенциалов). Что же касается близости обоих лидеров, то она, если не принимать во внимание их личную дружбу (которая, кстати сказать, не помешала, по словам Каутского, «сведению счетов с Бернштейном» и дающей о себе знать «теоретической вражды») наиболее рельефно проявилась в неприятии антидемократических амбиций Октябрьской революции.

Сегодня очевидно, что Каутский все же недооценивал опасность бернштейнианского ревизионизма, заявляя, что уже в начале ХХ в. он представлял собой умершее течение. Подводя итоги весьма непродолжительной борьбы с ним, он писал в 1903 г., что «ревизионизм так же мало мог теоретически поколебать марксизм, как и оппортунизм практически. Он положил только конец модному марксизму, но об этом мы не будем проливать слез» ⁶². К этой мысли он возвращается и в последующие годы, полагая кризис в социал-демократической партии исчерпанным ⁶³.

Впрочем, если Каутскому можно вменить теоретические просчеты и «политическую близорукость», серьезно повлиявшие на усиление научно-теоретической эрозии марксизма внутри европейского и международного социал-демократического движения, то ответственность за дальнейшее углубление и идеологическое оформление раскола в дооктябрьский и особенно в советский периоды ложится уже целиком на идейную и организационно-политическую линию РСДРП(б), ВКП(б), КПСС.