УРОКИ

Смириться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье?
(Шекспир. «Гамлет»)

Нет ничего бессмысленнее терпения и смирения
(А.С. Пушкин)

Я заболеваю, когда читаю о декабристах.

Заболеваю. Потому что это непереносимо, когда царствующий мерзавец, окруженный палачами и такими же, как он, подонками в золотом расшитых мундирах, во всеоружии тюрем, полицейских ищеек и пыточных камер, - когда это бандитски-всемогущее ничтожество изгаляется над плененными его бандой беззащитными людьми – цветом русской нации, русской культуры…

Вначале, конечно, - холоп, генерал Левашов. Вначале потерзает он. Может, и без прямого участия главного негодяя всё получится.

Левашов: «Милостивый государь, не думайте, что нам ничего не было известно. Вы должны были еще в 1818 году нанести удар императору Александру… Я вам даже расскажу подробности намеревавшегося вами цареубийства: из числа бывших тогда на совещании ваших товарищей – на вас пал жребий».

Якушкин: «Ваше превосходительство, это не совсем справедливо…» (ну, вот, верно, успел подумать Левашов, начинается обычная история: будет сейчас вертеться и выкручиваться). «Это не совсем справедливо, - продолжал Якушкин, - я вызвался САМ нанести удар императору и не хотел уступить этой чести никому из моих товарищей».

Всё! После этого Левашову (если бы он был чуть-чуть умней и чуть-чуть порядочней) следовало бы заткнуться и больше не беспокоить вопросами своего скромного, деликатного, интеллигентного, но совершенно несгибаемого «собеседника».

Но этот генерал-дурак изволил продолжать:
- Не угодно ли вам будет назвать тех из ваших товарищей, которые были на этом совещании?

И, естественно, снова натыкается на нечто для него, высокопоставленного холуя, непонятное и необъяснимое:
- Этого я никак не могу сделать.

И тогда (ну, кретин! ну, совершенный дурак!) - крик и угрозы:
- Так вас заставят назвать их. Я скажу вам, что в России есть пытка.

А в ответ – снова – предельная вежливость:
- Очень благодарен вашему превосходительству за эту доверенность; но должен вам сказать, что теперь еще более, нежели прежде, я чувствую своею обязанностью никого не называть.

Ну, тут уже на арену выскакивает сам (любящий, на манер Полония, подслушивать за шторами) главарь властвующей шайки. Поначалу Николай Романов тщится изображать величавость:
- Вы нарушили присягу… Что вас ожидает на том свете (во как: сразу «тем светом» пригрозил!)? Проклятие. Что же вы ничего не отвечаете?
- Что вам угодно, государь от меня?
(Ах, ты сукин сын, плебей подлый! Имеешь наглость «не догадываться», что я от тебя хочу!)
- Я, кажется, говорю вам довольно ясно: если вы не хотите губить ваше семейство (знает, подлец, как переживает его пленник за свою юную жену, за недавно родившегося сына!), если вы не хотите губить ваше семейство и чтобы с вами обращались как со свиньей (величавый тон и претендующие на благородство жесты испарились вмиг!), то вы должны во всем признаться.

Весь этот скрежет зубовный не производит на «пленника» никакого впечатления. - Я дал слово не называть никого; всё же, что знал про себя, я уже сказал его превосходительству…

Переходя на визг:
- Что вы мне с его превосходительством и с вашим мерзким честным словом…
- Назвать, государь, я никого не могу.

«Император, - вспоминал потом в своих «Записках» Иван Дмитриевич Якушкин, - отскочил три шага назад: «Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог!». И потрясающий комментарий Ивана Дмитриевича: «Я боялся… (чего? угроз, пыток?) я боялся, что царь уничтожит меня, говоря умеренно и с участием, что он победит великодушием.

Вот ведь как: «участия» и «великодушия» царского боялся Иван Дмитриевич. Ибо если бы Николай Романов оказался «великодушным» (т.е. – как и они, декабристы, болел душою за нищенствующий, пребывающий в невежестве и крепостном рабстве народ) и «участливым» (т.е. – стремился, как и они, декабристы, отменить крепостное право и ограничить самодержавное правление конституцией, создав зачатки «правового государства»), если бы так было, то восставать против него, видеть в нем «врага», обрекающего Россию на долгий исторический застой, - было бы нелепостью, заблуждением, ошибкой. С умным, великодушным государем, понимающим требования исторического прогресса и интересы большинства возглавляемого им народа, не воевать нужно. Руку протягивать – чтобы идти вместе.

Но царь, как и ожидалось, оказался мелким трусом и большим негодяем. «Во время этого допроса, - отметит Якушкин, - я был спокоен… Я был спокоен, потому что во время допроса я был (нравственно) сильнее его».

А потом арестованного передали еще одному холую Романова – коменданту, с очень подходящей тому фамилией – Сукину. И что же Иван Дмитриевич? Ну, не из железа же он, и перспектива пытки не может не омрачать его мыслей. И о чем же он думает в эту минуту? Может, как избежать её?

Ни в малейшей степени! «Я молил об одном – чтобы Бог дал мне силы перенести пытку!».

«Наконец, - продолжает он в своих «Записках», - в ближних комнатах послышался звук железа и приблизилось много людей (будут жечь железом? сдавливать голову? дробить кости надеваемом на ногу «испанским сапогом»? Боже, дай сил выдержать!). Впереди всех – комендант… Он подошел к свечке, поднес к ней листок с почтовой бумагой и сказал с расстановкой: «Государь приказал заковать тебя…». На меня кинулось несколько человек, посадили меня на стул и стали надевать ручные и ножные железа». И дальше, дальше, слушайте же, читайте: «Радость моя была невыразимой (!): я был убежден, что надо мной свершилось чудо: железо еще не совсем пытка».

А потом – камера в 4 шага шириной, решетки на оконцах, замазанных белой краской, - чтобы ни солнца, ни неба не видеть. Ну, и все прочие аксессуары одиночки. «Когда я остался один, я был совершенно счастлив(!)». Правда, «ходить по комнате мне было нельзя, потому что в железах это было неудобно». Но главное даже не в этом, читайте, читайте, господа: «Я опасался, что звук желез, (т. е. – кандалов) произведет неприятное чувство в соседях». И дальше: «Я лег спать и спал бы очень спокойно(!), ежели бы порой не пробуждали меня наручники».

Ну, и т. д., ну, и всё такое подобное – до приговора, который в первоначальном варианте приговаривал Ивана Дмитриевича вместе с друзьями к смертной казни(!), замененной затем 20-летней каторгой (такое вот «послабление»!).

Да, когда я читаю о декабристах, я заболеваю, потому что не могу придти к ним на помощь. Я читаю, сжимаю кулаки и скреплю зубами. Я поднимаюсь из-за стола и нервно хожу по коридорам Ленинки, повторяя вслед за Герценом: «Проклятье вам, проклятье! И если возможно – месть!!».

И отомстить им я всё же могу – Словом! И защитить тех, бесконечно дорогих мне людей, тоже смогу, и тоже – Словом! И может быть, даже (если получится) – Делом. Делом всей своей жизни. Защитить их, между прочим, не только от тех, прежних, подонков, но и от нынешних – прославляющих «государственнический» ум и «державный» нрав Николая и забрасывающих комьями грязи ту молодую, свободо- народо- и отечество-любивую интеллигенцию первой четверти ХIХ столетия.

А какое невероятное достоинство явили они миру – когда, казалось, полностью разбиты их жизни, поломаны их судьбы, сорваны с их незапятнанных офицерских мундиров ордена, завоеванные ими на полях сражений с наполеоновскими армиями. Бесконечное благородство и мужество на допросах, в казематах Петропавловки, на каторге и в прикаторжных сибирских поселениях! И – перед виселицей: Рылеев, поднимаясь к петле, берет руку священника и подносит ее к сердцу: «Слышишь, отец, оно не бьется сильнее прежнего…». И этот их знаменитый ответ из Сибири на проникновенное пушкинское послание «Во глубине сибирских руд…»:

Но будь покоен, бард! - цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.

И Пушкин, величайший и безупречнейший Гражданин России, преклонявшийся перед подвигом декабристов, однажды заметил: Я понимаю, почему они не приняли меня в свое Тайное общество, – я был недостоин этой чести.

Никаких слез, никаких слюней в их письмах из Сибири и в их Дневниках, никакого даже намека на раскаяние. И я понимаю Некрасова, который, слушая воспоминания Марии Николаевны Волконской (юной княгини, последовавшей за своим мужем-декабристом в Сибирь), которые читал ему ее сын, то и дело вскакивал, шепча: «Довольно, я не могу больше!», подбегал к камину, садился перед огнем и, сжимая руками голову, начинал рыдать, как ребенок.

Нет, братья мои и сестры во России, у нас есть свои – не придуманные, не «назначенные», а подлинные – «святые». И первые среди них – молодая декабристская интеллигенция.

Да, они имели все данные и все основания возглавить Россию, и это были бы великие годы в ее истории. Вот тогда бы Отечество наше не в гоголевских мечтах, а в реальности полетело бы птицей-тройкой по белу свету.

Но не случилось, не сошлось. Подонки – который раз в истории нашей страны – взяли верх.

… Ивана Дмитриевича после долгих лет рудников и каторги доставили в глухое сибирское поселение Ялуторовск.

Они-то вот, все эти Левашовы-Сукины, по столичным гостиным сучили своими лакированными сапожонками, навешивали ордена и звезды на свои сюртуки и мундиры и посмеивались над затоптанными в грязь, замурованными в Сибири «недотепами-бунтарями». Они-то, Сукины-Левашовы, «историю творят», а те, безвестные и проклятые, барахтаются где-то там, в сибирской грязи, на самом дне социального колодца.

И не знали, не ведали эти Левашовы-Сукины, что останутся они в истории единственно по той причине, что волею судьбы соприкоснулись они с теми «несчастными» бунтарями, только потому, что орали на них, угрожая пытками, только потому, что заковывали в «железо» их руки и ноги.
… И когда в столичных салонах Левашовы-Сукины самодовольно и пустопорожне толковали о вопросах «большой политики», Иван Дмитриевич Якушкин месил грязные улицы Ялуторовска, ходил по убогим крестьянским избенкам и … уговаривал(!) ребятишек записываться в школу, которую он задумал открыть. Воспоминания его бывших учеников наполнены впечатляющими рассказами о том, как он это делал – столько в описываемых ими сценках человеческого тепла и милого, доброго юмора.

Вот поздним вечером, вспоминает один из них – Михаил Знаменский, Иван Дмитриевич подходит к сидящим у костерка ребятам. И начинается презабавная беседа.

- Вам что же, не хочется спать? – смеясь, спрашивает Иван Дмитриевич.
- Чего спать-то? Выспимся еще – не баре, - заметил Костя Мотовилов.
- Разве только барам и спать?
- А чего им больше делать – есть да спать.

Якушкин внимательно посмотрел на паренька.

- Ты грамотный?
- Не-а.
- А учиться не хочешь?
- А на што нам?.. Нас и дома дерут ладно.
- Разве непременно драть надо, чтобы грамоте научить?
- Ну, да. Не поймешь – так за то и дерут. Не надо, на што нам грамота-то?
- Ты парень умный, а с грамотой тебя каждый купец в приказчики возьмет. Честно, да хорошо будешь жить, так и сам со временем купцом будешь.

Мотовилов задумался.

- Нет, трудно, не пойму…
- Тебе который год?
- Четырнадцатый.
- Ну, вот когда через полгода, а может и раньше, выстроим у собора школу, и если твой отец тебя отпустит, так приходи. Попробуй – драть там не будут.
- Отец отпустит.
- Ну, и кончено дело. А ты (к Ваньке) не хочешь учиться?…

«Якушкин записал наши фамилии и пошел к себе… Весело шел по длинной и пустой улице Иван Дмитриевич. Молотилов значился в его списке уже двадцатым. И все двадцать, после разговора с Иваном Дмитриевичем, изъявили желание учиться: кто хотел узнать, какие такие люди да города есть на свете; кто мечтал о будущей писарской карьере; кто хотел научиться, как мельницы разные да машины строить. Отличаясь способностью сходиться с простым народом, Якушкин действовал на мальчуганов с разных сторон и умел показать грамоту, как двери к интересному практическому (!) ремеслу».

В 1842 году открылась созданная Якушкиным школа. 44 мальчугана сели в ней за парты. А четыре года спустя появилась и школа для девочек – единственная в Западной Сибири!

К 1856 году (году окончания ссылки Ивана Дмитриевича) в непролазно-темной, крепостнической России, в одном из самых диких ее углов – почти тысяча (!) мальчиков и девочек окончили Якушкинскую школу. Тысяча человек, выведенных из темного царства к свету!

Вот так-то, генерал Левашов! Вот так-то Сукин-комендант! И ни за что на свете не променял бы Иван Дмитриевич общение со своими ребятишками на ваши ползания по карьерным лестницам.

Да, наверное, по случаю ваших юбилеев, ваши подчиненные подхалимы писали в своих адресах какие-то лицемерно-признательные слова. Но что стоят они по сравнению с той чистотой и непосредственностью обожания, которым пользовался презираемый вами «неудачник с загубленной судьбой» Иван Дмитриевич Якушкин! «Только раза два проносился между нами слух, что закроют нашу школу, и вешали мы голову, и соображали, зачем и почему? Редкое явление, не правда ли: что мы, ребята, любили школу и учились без розги!».

А вот свидетельство бывшей ученицы Якушкина – А. Созонович, дающее некоторое представление о методах его педагогической работы: «Иван Дмитриевич привлекал детей своим терпением и веселостью. Он охотно удовлетворял их любознательность, отвечая на все вопросы, но и повторял по несколько раз, он затевал для них на дворе разнообразные игры и, к общей радости, сам участвовал в них… Перед ним благоговели за чистоту его безупречной жизни и безграничную любовь к ближнему, благодетельно отражавшуюся на всех, кто бы ни встречался на его пути. Его проницательный взгляд быстро подмечал выдающиеся в людях способности; он не пропускал возможности развить их, чтобы приложить к делу, соответствующему положению человека, и считал себя счастливым, если ему удавалось ободрить кого-нибудь, убедив, что у него есть доля способностей, над которыми стоит потрудиться, а не оставлять их под спудом». И - маленькая, но потрясающая деталь, говорящая мне больше, чем что-либо, о педагогическом даре Якушкина. У Ивана Дмитриевича, вспоминает его ученица, была привычка прибавлять, даже после весьма серьезного разговора: «Впрочем, всё это вздор!»; и возражая, он восклицал: «Какой вздор!»; и вот от всех ребят, по поводу или без повода, только и слышно было: «Какой вздор!». Они все во всем хотели походить на своего учителя!

А отбывавший неподалеку свою ссылку Н.В. Басаргин рассказал об условиях, в которых пришлось вести свою просветительскую деятельность Ивану Дмитриевичу: «Имея очень ограниченные средства, он (Якушкин) уделял последнее на помощь ближним, и во всё время жительства своего в Сибири не мог завести даже шубы. В Ялуторовске, без всяких средств, он вздумал завести школу для бедного класса мальчиков и девочек, и одной своей настойчивостью, своей деятельностью и, можно сказать, сверхъестественными усилиями достиг цели. Для этого он в течение десяти лет должен был бороться не с одними надобностями, но и с препятствиями внешними. Правительство (то есть все эти, Сукины-Левашовы) строго воспрещало, чтобы кто-нибудь из нас имел влияние на воспитание юношества».

Одно только знаковое добавление к этому. Да, шубу Иван Дмитриевич так и не завел, и даже в сильные морозы ходил в подбитом ветром легком пальтице. Но, - один из учеников это хорошо запомнил, - у него всегда был «ослепительно белый отложной воротничок». Учитель, как простой смертный, может дрожать на улице от холода, но в классе, там, где вершится великое дело Просвещения, он должен быть олицетворением Праздника!

И – свидетельство еще одного декабриста – Оболенского: «Если можно назвать кого-нибудь, кто осуществил своею жизнью нравственную цель и идею Общества (Тайного Общества декабристов), то, без сомнения, его (Якушкина) имя всегда будет на первом плане… Он преследовал всегда одну и ту же идею – идею пользы и добра, которую видимо осуществил в училище, невидимо же – в беседах, в жизни нравственной… Не быв облечен властию, он мог противопоставить пороку одно Слово, но оно имело силу, подкрепляемую примером жизни нравственной и деятельной на благо общества».

Иван Дмитриевич сам составлял учебники для своих учеников, чертил учебные таблицы, рисовал географические карты, клеил глобусы. Знакомился с более или менее толковыми молодыми людьми Ялуторовска и готовил из них учителей для своей школы. Тут вам и детская школа, и педагогический институт.

Вот Иван Дмитриевич сообщает (не без гордости, как об очень важном событии своей жизни!) своему другу Ивану Ивановичу Пущину, что он «начертал три глобуса», один из которых «послужил мне для опыта над шестилетней девочкой; … этот опыт совершенно удался, маленькая наша ученица знает теперь всеобщую географию, конечно, лучше, нежели кто-нибудь в Тобольской губернии, не исключая и самих ее учителей».

У Платона есть притча, в которой повествуется о том, что лучшие из людей создаются матушкой Землей из золота и серебра, а наилучшие – из чистого золота.

«Из чистого золота» – это про наших декабристов.

Они и сегодня хороши, эти свежие розы, которые мы с ней кладём на маленький холмик, что на подмосковном Хованском кладбище…

Они и здесь вместе, наши дорогие школьные учителя - Григорий Петрович и Александра Сергеевна… Когда 1 сентября 1950 года наш новый классный руководитель и учитель математики входил в наш класс, мы уже знали, что он сослан сюда, в глухую казахстанскую деревушку – за контрреволюционную агитацию и пропаганду. И контрреволюция в нашем классе началась сразу, с первых его шагов. Ну, «революция» – это когда в класс входит суровый директор школы и называет не допускающим возражений тоном имя нашего будущего комсорга, нашего детского руководителя.

«Контрреволюция» - это когда входит улыбающийся учитель и предлагает нам самим(!) избрать в комсорги того, кого мы сами(!) пожелаем.

- Лиду! – поспешно выкрикнул маленький, лысенький Володька Копылов.
- Лиду, Лиду, Лиду! – понеслось с разных сторон.
- Так, ну-ка, кто же это Лида?

Тут я впервые и увидел её (я тоже, как и тот учитель, впервые вошёл в этот класс – московский школьник, тоже волею не слишком приятных обстоятельств заброшенный в это сельцо). Я увидел её, тургеневскую девушку, сошедшую со страниц то ли «Дворянского гнезда», то ли «Рудина», то ли «Вешних вод». Нет, скорее из «Накануне» – Елена Стахова. Да, вот это ближе…

И уроки математики – тоже были сплошной контрреволюцией.

Вместо двух труб, уныло вливающих в бассейн и выливающих из бассейна воду, нам предлагались написанные гекзаметрами, хореями и ямбами задачки из каких-то немыслимо старых учебников, задачки, которые решали, например, юные граждане далёкой и легендарной Эллады. Полвека пролетело с тех пор, а вот до сего времени помню – наизусть – многие из тех волшебных задачек:

Есть кадамба-цветок, на один лепесток
Пчёлок пятая часть опустилась.
Здесь же рядом росла вся в цвету семенгда,
И на ней третья часть уместилась.

Потом ещё какие-то части пчелиного улья размещались на других, неведомых нам, но таких романтичных цветах. И ещё одна пчела, которую тоже следовало учесть, решая задачку, -

Летала и взад и вперёд, ароматом цветов наслаждалась.
Так скажи ж теперь мне, подсчитавши в уме,
Сколько пчёлок всего здесь собралось.

И мы, окутанные поэтичной красотой древней Эллады, с её таинственными кадамбами и семенгдами, быстро, лихорадочно, скрипя молодыми мозгами, считали, считали…

Первому – за правильный ответ – пятёрка!

Да, впрочем, не в пятёрке тут было дело. Первому – наградой доставалось традиционное, восторженное учительское «Бллестяще!» - и вспыхивали радостным огоньком его васильковые глаза.

Чаще других это «Бллестяще!» доставалось нашему комсоргу.

Видно было, как она обожала, да, нет, боготворила его.

И теоремы он доказывал так, как будто это не Евклид много веков тому назад, а – он, сегодня, сейчас, вот только что – перед нами – открыл, что сумма углов треугольника равняется 2d. И не Архимед, а он, он открыл тот знаменитый закон о «погруженном в жидкость теле», и что не Архимед по улицам Сиракуз, а он сейчас побежит по пыльным улицам Викторовки с криком «Эврика!». И если бы он вдруг сделал это, мы – всей гурьбой – с такими же криками ринулись бы за ним!

А Александра Сергеевна(приехавшая к нему на год, чтобы немного скрасить его ссыльное одиночество) вела свою контрреволюционную агитацию на уроках русского языка и литературы.

Началось с урока, посвящённого суровой «революционно-демократической» поэзии Некрасова. Она вошла в класс и вдруг своим чистым, звонким, просто-таки волшебным голосом… запела его «Коробейников» – эх, полным-полна коробушка. И мы вдруг ощутили, какой светлой, душевной и весёлой лирикой полнится некрасовская муза.

Лида – главная героиня всех поставленных ею на сцене сельского клуба спектаклей и подготовленных ею концертов. Зал, где на скособоченных деревянных скамейках сидели только что загнавшие в сараюшки своих коров и свиней деревенские жители, дружно плакал, когда Лида читала поэму Алигер «Зоя». А уж когда она играла Зою в спектакле, и «гестаповцы» – Колька Стрижак и так похожий на немца узкоглазый и черноволосый казашонок Роман Галиев – бросали её после допроса на раскиданное на сцене сено, - она, измученная, вдруг поднималась во весь рост – из уголков её рта бежала струйка крови (это она раскусывала спрятанный за щеку какой-то шарик, наполненный красными чернилами) - и начинала что-то говорить своим проникновенным, слегка дрожащим голосом, - то ВСТАВАЛ ВЕСЬ ЗАЛ – славя эту девушку, ставшую олицетворением непокорённой Родины.

И гордую полячку Марину Мнишек играла. И зло, иронично – в сцене у фонтана – унижала меня, пытавшегося изображать Самозванца. А игравший роль фонтана бывший гестаповец Колька Стрижак, свернувшись на полу – за табуреткой – калачиком, изо всех сил сжимал большую, выкраденную из сельской больницы, клизму, из которой била фонтанная струя. И ничего, что упоённый своей ролью и желая поднять повыше серебряную струю фонтана, он высовывал свою клизму много выше табуретки. Все это видели, но никто не смеялся. Героиня играла так, что никто не сомневался, что перед ними – истинный (почти Бахчисарайский) фонтан.

А потом ревнивый к ученической любви наш революционный директор сожрал контрреволюционного учителя и добился его перевода в другое, ещё более глухое село. И пока тот готовился к отъезду, наш комсорг, вместе со своей подружкой – старостой (кстати, тоже умницей и красавицей), вёл свой класс, несмотря на грозные запреты школьного начальства, в маленькую подслеповатую землянку, где жил их любимый учитель и где продолжалось контрреволюционное воспитание.

А потом судили и их, двух подружек, школьно-педагогическим судом.

И – ни раскаяния, ни слезинки!

Я понял, они – могут быть Зоями не только на сцене.

... И вот много лет спустя, она, как и Александра Сергеевна когда-то, входила в классы красноярских школ, как Александра Сергеевна, она пела, читала стихи, рождая в своих маленьких и больших учениках любовь к прекрасному, нежному и могучему русскому языку. И так же, как когда-то Александре Сергеевне от неё, сегодня ей идут потоком письма от её учеников, которые, беря уже пример с Лидии Ивановны, входят в классы к своим маленьким подопечным…

И когда она сегодня кладёт цветы на маленький холмик, что на Хованском кладбище, я твержу про себя: «Нет, никогда не завянут розы, передаваемые от одного учительского поколения другому»…

А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам.
А Русь всё так же будет жить…
(Сергей Есенин)

В минуты, когда перед моими глазами пробегает история России последних двух столетий – поднимающийся к петле Рылеев, стоящий перед эшафотом Достоевский, осуждённый всего лишь за чтение (!) друзьям письма (!) Белинского Гоголю, погибшие на взлёте, в расцвете сил молодые гении – Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Высоцкий, загнанный в Петропавловку 23-летний Писарев, убитый каторгой Чернышевский, вышвырнутые из страны Герцен, Огарёв, Плеханов, терзаемые властями Толстой, Сахаров, Солженицын, рухнувший (или, вернее, разрушенный сталинской бюрократией) величественный и многообещающий поначалу проект Социализма – проект человеческого Равенства, а следом за ним – порушенный экономическими мошенниками, политическими напёрсточниками проект Либерализма (проект человеческой Свободы), когда перед моими глазами бегут выпрыгивающие из телевизора лица «знаменитых» правых, левых и всепобеждающих «центристов» – в такие минуты, приходя в аудиторию к своим студентам в Институте Философии, я… Дозвольте процитировать начало одной моей недавней лекции?

Я начал её с Пушкина:
Увижу ль, о, друзья! народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством Свободы просвещенной
ВЗОЙДЁТ ли наконец ПРЕКРАСНАЯ ЗАРЯ?

И после паузы: «НЕ ВЗОЙДЁТ!… НИКОГДА!…»

И снова – пауза, ещё более длительная. «То есть вообще-то где-нибудь веков этак через десять может и взойдет что-то похожее на «зарю». Но это – через десять веков, что для нас с вами и означает – «никогда!». А на нашем с вами веку произойдет по-есенински:
И месяц будет плыть и плыть,
Роняя вёсла по озёрам.
А Русь всё также будет жить,
Плясать и плакать у забора…

В общем, не бередите себе душу ожиданием «прекрасной зари». Прошу вас успокоиться: НЕ ВЗОЙДЁТ! Мы, ведь, ещё не забыли, как торопил её восход, к примеру Ульянов-Ленин, человек бешеного темперамента, невероятной энергии – не нам с вами чета, человек, к тому же опиравшийся на такие –созданные им – инструменты переделки действительности, как железнодисциплинированная партия, как беспощадная ЧК. Он буквально «за уши» тащил эту «зарю» из-за беспросветно тёмного горизонта.

1 октября 1917 года: «Дорогие товарищи, … медлить – преступление… надо идти на восстание тотчас…».

8 октября: «Окружить и отрезать Питер, взять его комбинированной атакой флота, рабочих и войска…».

22-23 октября: «Ура! Наступать изо всех сил и мы победим вполне в несколько дней!».

Вечером 24 октября: «Надо во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т.д. Нельзя ждать, можно потерять всё».

И – утром 25 октября: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, совершилась. Да здравствует всемирная социалистическая революция! (Бурные аплодисменты)».

Ну, и что? Что там Ленин вытащил из-за горизонта?… Да, поначалу мелькнуло что-то похожее на «зарю», но очень скоро черно-свинцовые, набухающие кровью тучи застлали всё небо – от края и до края.

Не  в-з-о-й-д-ё-т !!!

Ну, тут я делаю совсем уже немыслимо длинную – поистине качаловскую – паузу и на несколько минут оставляю в молчании ошарашенную аудиторию. Пусть переварят сказанное, пусть подумают. Они же попривыкли к моему, в целом оптимистическому, окрасу лекций. Пусть же услышат и другую интонацию. Я, ведь, не эпатирую, не валяю дурака. Я всё это – всерьёз!

Да, и мне самому надо перевести дух и подумать, как двигаться в нашей беседе дальше. Ведь, когда я, с такой твёрдостью, говорю, что «заря» не взойдёт, я же и сам чувствую, что это – и так, и не так. Какая-то другая часть моей души, моего сердца и моего разума (мой «даймоний»!) восстаёт против этого утверждения: нет, нет, ты не вполне прав насчёт «зари», ты слишком категоричен. Она всё-таки может взойти и не через безнадежно далекое время. И с этой надеждой, с этим убеждением ты, ведь, сам постоянно живёшь, и этот настрой ты должен передать тем юношам и девушкам, что ошарашенно сидят сейчас перед тобой. Не ты ли сам в заключительных абзацах своей книги «Дано иное» (1996 г.) написал: «Есть где разгуляться пессимизму, есть от чего впасть в апатию: ни гуманистический социализм «с человеческим лицом», ни нормальная демократия, ни социальная рыночная экономика не складываются на нашей отечественной почве.

Я отдаю себе отчет в неизбежности нарастания таких умонастроений. И я не призываю к историческому бодрячеству, ибо понимаю: быстрых решений сегодня, действительно, нет. И всё же дорогу – коротка она или длинна – осиливает только идущий. Приостановиться на мгновение, оглядеться вокруг, похоронить мёртвых, расстаться с лжедрузьями, оплакать иллюзии и, подлатав экипировку, запасшись новым идейным провиантом, снова – в дорогу. Думать самому и подвигать к этому других, вновь и вновь слеплять атомы распавшейся материи низовой, массовой российской демократии, объединяя людей труда всех его форм и ветвей – интеллектуального, физического, управленческого, предпринимательского, художественного, твёрдо и мужественно следуя принципам вековой человеческой нравственности и нестяжательства. В общем, как советовали древние мудрецы, - делай, что должно, и пусть будет, как будет.

И всё же, и всё же… Потенциал российской демократии, нравственные традиции русского народа столь велики и прочны, а сложившийся номенклатурный строй столь полон разрывающих его противоречий, что, несмотря ни на что, я не расстаюсь с надеждой, что это демократическое «БУДЕТ» осуществится ещё на нашем с вами веку, читатель» («Дано иное». М., 1996, с. 165).

Что же это за раздвоение мысли, раздвоение души? Да, припоминаю, - и не у меня только. И у Великих такое – едва ли не на каждом шагу. Что за раздвоение мысли и чувства у Гоголя? Его мёртводушная Россия, в которой, кажется, нет никого, кроме Собакевичей, Ноздрёвых, Коробочек, Плюшкиных и Чичиковых, и вдруг Она – мчится птицей-тройкой по белу свету, и Ей, уважительно сторонясь, «дают дорогу другие народы и государства». Да, откуда взялась эта волшебная тройка, откуда прыть-то у неё такая, и кто мчит-то её, сидя на облучке? Чичиков, Селифан, Ляпкин- Тяпкин?… Абсурд какой-то! Не эта ли раздвоенность сознания разрушила, в конце концов, гоголевскую психику?.. И всё же летит гоголевская мечта птицей-тройкой, вырываясь из этого мира Собакевичей и Хлестаковых, всё-таки не застревает она в разбухших от грязи колеях российских дорог! И рядом с Пушкинским, ясно слышимым, сомнением (взойдёт ли «прекрасная заря»?) – звучит, как совершенно несомненное его же: «Товарищ, верь! Взойдёт она, звезда пленительного счастья. Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!». И Руссо, со своими единомышленниками, не в лес, ведь, по-вольтеровски, рванул, а зажёг Великую французскую революцию, и – понеслась над миром миллионоголосая «Марсельеза», и зазвенел под небесами не смолкающий вот уже несколько столетий клич: СВОБОДА! РАВЕНСТВО! БРАТСТВО! И Маркс предсказывал человечеству в совсем, совсем недалёком будущем СКАЧОК «из царства необходимости в царство свободы». И мрачнейший Достоевский всё же заверил нас всех, что выход есть: «Красота спасёт мир!»…

Это – Пушкин, гений вне времени и пространства. Он - современник любого из поколений людей. Пушкин – не только наше всё, но и наше всегда.

Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена…

Это – памятник Педагогу. Стихотворный. И как всегда у Пушкина – лаконично-гениальный. Никаких многосотстраничных «педагогических поэм», только одно четверостишие – и вся суть, весь смысл педагогической деятельности, как на ладони: заложить краеугольный камень человеческой личности, возжечь в душах учеников чистую лампаду, освещающую дорогу к Добру и Истине, воспитать пламень, который, не затухая, будет согревать души учеников, сердца всех тех, кто в жизни соприкоснется с ними, - всегда и всюду, на протяжении всей их жизни, как бы ни были мрачны обстоятельства, какие бы невзгоды не обрушивала на них судьба…